История Петербурга в преданиях и легендах - Страница 142

142

Только гораздо позже появились легенды, интонации которых склонялись в пользу жены поэта. Так, по одной из них, в 1855 году Наталья Николаевна, будучи давно уже замужем за Ланским, побывала в Вятке и познакомилась с находившимся там в ссылке М.Е. Салтыковым-Щедриным.

Пользуясь связями Ланского, Наталья Николаевна добилась освобождения писателя, «как говорят, в память о покойном своем муже, некогда бывшем в положении, подобном Салтыкову».

Как известно, с осени 1834 года две сестры Натальи Николаевны – Александра и Екатерина – жили в семье Пушкиных. Это порождало сплетни. Сохранилась интригующая легенда о шейном крестике Александрины, который камердинер будто бы нашел в постели Пушкина. Это удивительным образом совпадает с преданием о некой цепочке, которую умирающий Пушкин отдал княгине Вяземской с просьбой передать Александре Николаевне. Княгиня будто бы исполнила просьбу умирающего и была «очень изумлена тем, что Александра Николаевна, принимая этот загробный подарок, вся вспыхнула». Эта легенда дожила до 1870-х годов, породив другую легенду о том, что дуэль произошла из-за ревности Пушкина к Александрине. Будто бы он был уверен, что Дантес собирается жениться не на Екатерине, а на Александре, и боялся, что тот увезет её во Францию.

Если фольклор петербургских гостиных, чиновничьих кабинетов и гвардейских курительных комнат не щадил никого из главных действующих лиц трагедии 1837 года, то простой народ был ещё более категоричен в оценках и пристрастиях: Пушкина убили «обманом, хитростью» и не без участия Натальи Николаевны. Вот запись одного такого предания.

«Вот Пушкин играл в карты и постучал кто-то. Пушкин говорит: „Я открою“, а она: „Нет, постой, я открою“. А это пришел другой, которого она любила. Пока она собиралась, Пушкин губы намазал сажей и её поцеловал. Как она дверь открыла и того поцеловала своими губами. Вот тогда-то тайна и открылась – смотрит: губы и у него, и у того чёрные. Открылась тайна, что любит, а доименно было неизвестно. Вот Пушкин его на дуэль и вызвал. А на дуэль выходили и подманули Пушкина. У того был заряжен пистолет, а Пушкину подсыпали одного пороха. Вот тот и убил. Первый тот стрелял». Другой вариант той же легенды переносит события из дома поэта в некое общественное место: «Было ихнее собранье в господах. Были свечи на собраньи. И он хотел узнать жаны своей любезника. До того достиг, что, дескать, пока не узнаю – не успокоюсь…» и далее по тексту первого варианта.

Роковую роль в судьбе Пушкина сыграла дочь графа Григория Александровича Строганова, троюродная сестра Натальи Николаевны Идалия Полетика. Именно она устроила в своем доме роковое свидание Дантеса с Натальей Николаевной, о котором тут же, не без её участия, стало известно Пушкину. Многие пытаются объяснить поведение Полетики её необъяснимой ненавистью к Пушкину, которая началась при жизни поэта и продолжалась всю долгую жизнь Идалии, странным образом распространяясь на пушкинское творчество, на памятники ему – буквально на всё, что с ним связано, или о нём напоминало. Есть легенда о том, что после открытия памятника поэту в Одессе, Идалия, жившая в то время там, специально пошла к монументу, чтобы плюнуть к его подножию. Загадка этой ненависти становится предметом специальных исследований, в то время как фольклор давно предлагает свои варианты ответов.

Согласно одному преданию, Пушкин однажды чем-то смертельно обидел эту даму, когда они втроём – он, Наталья Николаевна и Идалия – ехали в карете на великосветский бал. Согласно другой легенде, Идалия будто бы хотела сблизиться с Пушкиным, но тот отказался, что привело в ярость гордую женщину. Согласно третьей, Пушкин будто бы написал как-то в альбом Идалии любовное стихотворение, но пометил его первым апреля. Об этой, надо сказать, не очень удачной шутке, стало известно в свете, после чего Полетика уже никогда не смогла простить Пушкину такой насмешки. Встреча Натальи Николаевны и Дантеса, устроенная ею, была якобы местью за обиду.

На фоне непрекращающихся слухов и сплетен, домыслов, предположений и мифов становится неудивительной легенда о том, что в последние годы жизни Пушкин не просто готовился к смерти, но искал её всюду, где только можно, и «бросался на всякого встречного и поперечного. Для души поэта не оставалось ничего, кроме смерти».

На чем основана эта популярная в своё время легенда? С одной стороны, ещё в 1834 году Пушкин восклицает: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит», что при желании легко расценить как жизненную программу, тем более что есть будто бы и доказательство: за пять месяцев до страшного конца был написан «Памятник». И не просто написан, а написан и убран в стол. Спрятан, как завещание оставшимся в живых. Да и за пять ли месяцев? Анонимное письмо Пушкин получил 4 ноября и в тот же день послал вызов Дантесу. Значит, «Памятник» написан незадолго перед смертью, в возможность которой Пушкин не мог не верить. Ведь дуэль могла состояться и в начале ноября. Просто судьбе было угодно продлить муки поэта ещё на три месяца.

Если к этому присовокупить унизительное общественное положение поэта, находившегося в звании камер-юнкера, – положение, которое болезненно тяготило Пушкина, и семейную драму, из которой, снедаемый любовью и ревностью одновременно, он не находил выхода, то всё действительно говорит в пользу популярной в своё время легенды.

В этом запутаннейшем клубке пушкинской биографии есть одна тонкая, но не рвущаяся ниточка, которая тянется ещё с середины 1810-х годов. Тогда, будучи лицеистом, Пушкин тайно посетил известную в то время пророчицу немку Шарлотту Кирхгоф – модистку, промышлявшую между делом ворожбой и гаданием. Её популярность была настолько велика, что накануне войны с Наполеоном к ней обращался Александр I. Так вот эта Кирхгоф ещё тогда будто бы обозначила основные вехи жизни Пушкина: «во-первых, он скоро получит деньги; во-вторых, ему будет сделано неожиданное предложение; в-третьих, он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвертых, он дважды подвергнется ссылке; наконец, в-пятых, он проживёт долго… если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека, которых и должен он опасаться».

142