История Петербурга в преданиях и легендах - Страница 247

247

Между тем Ленинград переживал смену поколений. На арену общественной жизни выходила молодежь, рождённая после войны. Появлялись едва заметные признаки социального поведения, выпадавшего из жестких схем проведения досуга обыкновенного советского человека. Рождались неформальные объединения людей, которые, похоже, демонстративно выбирали для своих регулярных встреч наиболее людные и заметные общественные места. В первую очередь, это были доступные по ценам городские кафе, которым тут же присваивались неофициальные названия, как правило, метившие или горячие точки планеты того времени («Бейрут», «Сайгон», «Кабул»), или места наибольшего предпочтения («Вашингтон», «Рим»). Даже о происхождении такого, казалось бы, простого и понятного фольклорного образования как «Климат» (так называли выход из станции метро «Канал Грибоедова») есть своя легенда. На самом деле он так назван вовсе не потому, что там сравнительно тепло, есть крыша над головой и можно спокойно курить, часами ожидая подругу. Просто «Климат» – это искаженное название английского города Плимут. Большинство этих микротопонимов сохранились в арсенале петербургского городского фольклора. О некоторых остались легенды.

На углу Невского проспекта и улицы Рубинштейна открылось первое в Ленинграде современное кафе-автомат. Ленинградцам кафе полюбилось, и они прозвали его за быстроту обслуживания «Американкой» или «Пулемётом». Но качество пищи было настолько отвратительным, что название «Пулемёт» сразу же приобрело второй смысл и трансформировалось в идиому «Пуля в живот». Отсюда было недалеко и до второго названия: «Гастрит». Но есть и легенда, опровергающая эту народную этимологию и предлагающая свою версию происхождения названия кафе. Согласно этой легенде, первыми кафе-автомат облюбовали для своих встреч демобилизованные офицеры, вернувшиеся из Германии. Между собой они называли кафе «Гаштетом» – от немецкого «ресторанчик». И только много позже, уже при новом поколении постоянных посетителей этого кафе, «Гаштет» превратился в «Гастрит».

Недалеко от «Гастрита», на углу Невского и Владимирского проспектов, в первых этажах ресторана «Москва» в своё время открылось безымянное кафе. Первоначально оно так в народе и называлось – «Подмосковье». Затем, если верить молодёжному фольклору, белые кафельные стены кафе расписал огромными «пародийными петухами» художник Евгений Михнов, и кафе приобрело новое название: «Петушки». Его-то и облюбовала ленинградская неформальная молодежь для своих постоянных встреч. В общение они привнесли свои обычаи и традиции, свои непривычные правила поведения, собственный сленг. Атмосфера в кафе никак не соответствовала обязательным рекомендациям по проведению комсомольцами и молодежью культурного досуга и отдыха.

Вскоре у кафе появилось новое неформальное название. Вот как об этом повествует легенда. Правила поведения в кафе запрещали курение внутри помещения. Ребята выходили в тесный коридорчик, который сразу же наполнялся густыми облаками дыма, сквозь который не всегда можно было не только увидеть что-либо, но и услышать. Однажды к ним подошел милиционер: «Что вы тут курите! Безобразие! Какой-то Сайгон устроили». В то время как раз шла война во Вьетнаме. Слово было найдено, а, как известно, «в начале было Слово…». Так в ленинградской топонимике появилось одно из самых знаменитых и популярных названий – «Сайгон». Соответственно, постоянные посетители «Сайгона» стали «сайгонщиками». Среди них были известные в будущем диссиденты и политики, поэты и художники, актеры и общественные деятели – все те, кого в начале 1990-х годов окрестят, кто с ненавистью, а кто с благодарностью, шестидесятниками.

Случайный однофамилец Романовых

НЕ УСПЕЛИ ЛЕНИНГРАДЦЫ ОПРАВИТЬСЯ от потрясения, вызванного погромными речами Жданова и Постановлениями 1946 и 1948 годов, направленными против творческой интеллигенции, как городу был нанесён ещё один удар, нацеленный на этот раз на хозяйственный, административный и партийный актив Ленинграда. В том же 1948 году началось сфабрикованное в Москве так называемое «Ленинградское дело». Обвиняемым инкриминировалось возвеличивание роли Ленинграда в победе над фашистами в ущерб роли Сталина, в попытке создания компартии РСФСР и в желании вернуть столицу страны в Ленинград. Только в Ленинграде и области по этому «делу» были репрессированы и расстреляны десятки тысяч человек, в том числе около двух тысяч высших и средних партийных работников. Суд над главными обвиняемыми происходил в Доме офицеров. Как вспоминают очевидцы, в конце процесса произошла «страшная и какая-то мистическая сцена». Сразу после оглашения смертного приговора в зале появились сотрудники госбезопасности. Они молча «набросили на приговоренных белые саваны и на руках вынесли их из зала». Приговор тут же был приведен к исполнению.

«Ленинградское дело» поставило крест на кадровой политике Ленинграда, сводившейся к выдвижению на высшие партийные и хозяйственные посты наиболее ярких, деятельных и активных членов партии, способных принимать самостоятельные решения. На их место пришли послушные исполнители воли Сталина, а он, как известно, боялся «города трёх революций» и незаурядные, выдающиеся «хозяева» Ленинграда ему были не нужны.

За четверть века после «Ленинградского дела» сменилось около десятка первых секретарей и председателей Ленгорисполкома, и все они канули в Лету, не оставив после себя ничего, кроме фамилий в архивах новостных лент, да одного-двух анекдотов в городском фольклоре, характеризующих их далеко не с лучшей стороны. Все они являли собой образцы ограниченности, невежества, кичливости и высокомерия. В фольклоре сохранился анекдот, как первый секретарь обкома КПСС Василий Сергеевич Толстиков на вопрос иностранного журналиста о смертности в Советском союзе ответил, что «у нас смертности нет». Он же вызвал на ковер создателей фильма «Проводы белых ночей» и, брызгая слюной, кричал: «Я вас сотру в порошок! У вас на глазах гуляющих молодых людей поднимается бетонный мост. Что это за символ?». Другой «хозяин» города, председатель Ленгорисполкома Николай Иванович Смирнов, привёл иностранных гостей в Эрмитаж и, остановившись у статуи Вольтера, хвастливо воскликнул: «А это наш генералиссимус!». Ещё один первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Борис Вениаминович Гидаспов, согласно городскому фольклору, оказался в числе «трёх злых демонов» Ленинграда: Гестапова, Неврозова и Кошмаровского, как ленинградцы безжалостно окрестили его, тележурналиста Александра Невзорова и телевизионного лекаря шарлатана Анатолия Кашпировского.

247