История Петербурга в преданиях и легендах - Страница 13

Как бы банально это ни звучало, но Пётр влюбился в свой «парадиз» однажды и безоговорочно. Этому, кроме хорошо известных подтверждений документального характера, есть множество свидетельств полулегендарных, а то и просто легендарных. Так, пленённый в ходе Северной войны швед Ларе Юхан Эренмальм в своем описании Петербурга рассказывает, что «царь так привязался своим сердцем и чувствами к Петербургу, что добровольно и без сильного принуждения вряд ли сможет с ним расстаться». Неоднократно, пишет далее Эренмальм, царь будто бы говорил, целуя крест, что скорее потеряет половину своего государства, нежели Петербург.

Петербург для Петра был не только дерзким вызовом ненавистной ему старобоярской Москве, но и демонстрацией своего заинтересованного отношения к Европе. И Пётр постоянно подчеркивал это, хотя и не скрывал критического отношения к бездумному заимствованию. Уже упомянутый нами Нартов рассказывает, как по случаю вновь учрежденных в Петербурге ассамблей, или, как их высокопарно называли, съездов, между господами «похваляемы были в присутствии государя парижское обхождение, обычай и обряды», на что отвечал он так: «Добро перенимать у французов художества и науки. Сие желал бы я видеть у себя, а в прочем Париж воняет».

Существует предание, что годы спустя, посетив Францию, Пётр так возмущен был роскошью Парижа и Версаля по сравнению с ужасающей нищетой французских деревень, что якобы сказал: «Если я замечу подобное за моим Петербургом, то первый зажгу его с четырёх углов».

Он любил свой город и гордился им. Вопреки пророчествам и предсказаниям, вопреки логике и здравому смыслу, Петербург стремительно поднимался «из тьмы лесов и топи блат». Правда, цена этой стремительности была чудовищно высока. По утверждению авторитетнейшего историка В.О. Ключевского, «едва ли найдётся в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге и Кронштадте». Для петербургской мифологии эта тема была всегда болезненной и мучительной. В середине XIX века её попытался сформулировать Яков Полонский в стихотворении «Миазм». Смысл его сводится к тому, что в одном богатом доме близ Мойки внезапно тяжело заболевает ребенок. В отчаянье мать обращает к Богу своё извечное: «За что?». И слышит в ответ… но не от Бога, а из подпола:

«Это я, голубка, глупый мужичонко,
На меня гневись…»
В ужасе хозяйка жмурится, читает
«Да воскреснет Бог!»
«Няня, няня! Люди! Кто ты? – вопрошает, —
Как войти ты мог?»
«А сквозь щель, голубка! Ведь твоё жилище
На моих костях.
Новый дом твой давит старое кладбище —
Наш отпетый прах.
Вызваны мы были при Петре Великом…
Как пришел указ».

Да, Петербург возводился на костях его первых строителей. По некоторым данным, за время правления Петра I население России уменьшилось чуть ли не в четыре раза. И можно предположить, что значительная часть безвременно умерших и погибших положена в основание новой столицы Российской империи. Судя по фольклору, за это приходилось расплачиваться.

Между тем город рос так быстро, что просто глазам не верилось. Среди матросов на Троицкой пристани и торговцев Обжорного рынка из уст в уста передавалась финская легенда о том, что на таком топком гибельном болоте невозможно построить большой город. Видать, говорили люди, строил его Антихрист и не иначе как целиком, на небе, и уж затем опустил на болото. Иначе болото поглотило бы город дом за домом.

П.Н. Столпянский рассказывает эту легенду так: «Петербург строил богатырь на пучине. Построил на пучине первый дом своего города – пучина его проглотила. Богатырь строит второй дом – та же судьба. Богатырь не унывает, он строит третий дом – и третий дом съедает злая пучина. Тогда богатырь задумался, нахмурил свои чёрные брови, наморщил свой широкий лоб, а в чёрных больших глазах загорелись злые огоньки. Долго думал богатырь и придумал. Растопырил он свою богатырскую ладонь, построил на ней сразу свой город и опустил на пучину. Съесть целый город пучина не могла, она должна была покориться, и город Петра остался цел».

В середине XIX века эту романтическую легенду вложил в уста героя своей повести «Саламандра» писатель князь Владимир Одоевский. Вот как она трансформировалась в повести. «Вокруг него [Петра] только песок морской, да голые камни, да топь, да болота. Царь собрал своих вейнелейсов [так финны в старину называли русских] и говорит им: „Постройте мне город, где бы мне жить было можно, пока я корабль построю“. И стали строить город, но что положат камень, то всосёт болото; много уже камней навалили, скалу на скалу, бревно на бревно, но болото всё в себя принимает и наверху земли одна топь остается. Между тем царь состроил корабль, оглянулся: смотрит, нет ещё города. „Ничего вы не умеете делать“, – сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил его на землю». По большому счёту, так оно и было. В отличие от абсолютного большинства городов мира, на становление которых были отпущены столетия, Петербург действительно возник сразу, практически на пустом месте. Легенды из ничего не рождаются. Для их появления должны быть основания.

Строительство Петербурга при Петре I

МЫ УЖЕ ЗНАЕМ ЛЕГЕНДУ о финской деревушке Вихтолы, переиначенной в Викторы, и предание о том, что Пётр I, осматривая в 1710 году окрестности Петербурга, обратил внимание на якобы то место, где великий князь Александр Невский разбил шведов. Царь назвал это место латинским словом «Виктори», что значит «победа», и велел построить здесь мужской монастырь во имя Пресвятой Троицы и Благоверного князя Александра Невского. Митрополит Феодосий водрузил крест с надписью: «На сем месте созидатися монастырю».