История Петербурга в преданиях и легендах - Страница 127

К оглавлению

127

Надо сказать, что к тому времени риторические оды Державина на дни восшествия монархов на престол и по поводу других важных государственных событий, традиция которых восходит к середине XVIII века, вызывали снисходительные улыбки и откровенное раздражение представителей новейшей школы в поэзии. Хрестоматийный эпизод с величественно «сходящим в гроб» патриархом на выпускных экзаменах в Царскосельском лицее, в фольклоре окрашен откровенной иронией. Если верить легендам, выпускники Лицея, услышав шаги приближающегося кумира, высыпали на лестницу, благоговейно затаив дыхание и пытаясь запечатлеть в памяти каждое движение великого поэта. И каково было их разочарование, когда они услышали из уст мэтра нетерпеливый вопрос: «Где здесь уборная?».

И юный Пушкин, и стареющий Державин одинаково тонко чувствавали поэзию. По одной из легенд, услышав от своего блистательного преемника: «Навис покров угрюмой ночи / Над сводом дремлющих небес», Державин был так поражен, что на глазах у всех привстал и воскликнул: «Я не умер!».

Век Державина заканчивался фарсом. Если в конце XVIII столетия вокруг Державина сложился дружеский круг литераторов, членом которого был А.Н. Оленин, то в начале следующего века тот же Оленин уже позволял себе критику в адрес стареющего мэтра. Рассказывают, что однажды, услышав об очередном выпаде против себя, Державин так разгорячился, что лично пришел к Оленину для выяснения обстоятельств. Он как мальчишка бросился в бой, защищая свои стихи. У Оленина это вызвало даже некоторое замешательство, на что Державин будто бы примирительно ответил: «Помилуй, Алексей Николаевич, если я от них отступлюсь, то кто же их защитит?».

Лицеисты первого, пушкинского, выпуска решили оставить по себе память. В лицейском садике, около церковной ограды, они устроили пьедестал из дерна, на котором укрепили мраморную доску со словами: «Genio loci», что значит «Гению (духу, покровителю) места». Этот памятник простоял до 1840 года, пока не осел и не разрушился. Тогда лицеисты уже одиннадцатого выпуска решили его восстановить. Восстановление пришлось на то время, когда слава Пушкина гремела по всей России. Тогда и родилась легенда, что в лицейском садике установлен памятник Пушкину, воздвигнутый якобы ещё лицеистами первого выпуска. В 1843 году Лицей перевели из Царского Села в Петербург, на Каменноостровский проспект, в здание, построенное архитектором Л.И. Шарлеманем для сиротского дома. Лицей стал называться Александровским. Своеобразный памятник «Гению места», перевезенный сюда из Царского Села, ещё несколько десятилетий украшал сад нового здания Лицея. Дальнейшая его судьба неизвестна. А в лицейском садике Царского Села, там, где была первоначальная мраморная доска, в 1900 году по модели скульптора Р.Р. Баха был, наконец установлен настоящий памятник поэту – юный Пушкин на чугунной скамье Царскосельского парка.

Говоря языком популярной литературы, по выходе из Лицея Пушкин буквально окунулся в водоворот великосветской жизни столицы. Посещение модных салонов и званых обедов, литературные встречи и театральные премьеры, серьёзные знакомства и мимолетные влюблённости. Всё это оставило более или менее значительный след в городском фольклоре Петербурга.


Памятник А.С. Пушкину в Лицейском саду


В дневнике одного из современников поэта сохранилась запись, относящаяся, правда, к более позднему времени, когда Пушкин был уже женат. Но тем легче представить, как вёл он себя в подобных ситуациях, будучи холостяком. «В Санкт-Петербургском театре один старик сенатор, любовник Асенковой, аплодировал ей, когда она плохо играла. Пушкин, стоявший близ него, свистал. Сенатор, не узнав его, сказал: „Мальчишка, дурак!“. Пушкин отвечал: „Ошибка, старик! Что я не мальчишка – доказательство жена моя, которая здесь сидит в ложе; что я не дурак, я – Пушкин; а что я не даю тебе пощечины, то для того, чтоб Асенкова не подумала, что я ей аплодирую“».

Подобных анекдотов сохранилось немало. Были среди них и совершенно безобидные шутки и каламбуры, которые их авторам легко сходили с рук, и о них скоро забывали. Но когда дело касалось Пушкина, то любая его острота приобретала в глазах общества дополнительный смысл. Даже обычное застольное остроумие возводилось в какую-то небывалую степень. Так, с легкой руки поэта, известных литераторов Греча и Булгарина в Петербурге прозвали «Братьями-разбойниками». Будто бы однажды во время званого обеда Пушкин увидел, что цензор Семенов сидит между этой литературной парой. «Семёнов, – будто бы воскликнул Пушкин, – ты точно Христос на Голгофе».

Популярным развлечением тогдашней «золотой молодёжи», в кругу которой вращался Пушкин, были розыгрыши, которые порой оборачивались и против поэта. В то время в столице был известен своими выходками светский хлыщ Александр Львович Элькан. Внешне он был похож на Пушкина, однако постоянно стремился усилить это сходство. Отпустил «пушкинские бакенбарды», изучил походку поэта, носил такой же костюм, ходил с такой же, как у поэта, специально подобранной увесистой тростью. Разве что без «пуговицы с мундира Петра I», которую, согласно легендам, Пушкин «вделал в набалдашник» свой трости. Однажды на Невском к Элькану подошла некая провинциалка. «Как я счастлива, что, наконец, встретила вас, Александр Сергеевич. Умоляю, позвольте ещё раз встретить вас и прочесть два-три стихотворения». И Элькан, нимало не смутившись, пригласил её к себе. И указал пушкинский адрес. Говорят, провинциальная Сафо явилась-таки к поэту, чему тот был несказанно удивлен.

127